24 мая исполнится 25 лет со дня смерти нашего земляка – писателя и священника Федора Ивановича Горб (Кубанского). Автора знаменитой трилогии, рассказывающей о жизни на Кубани и в эмиграции казаков-станичников, других романов, повестей и сборников рассказов.

Федор Иванович Горб - человек трудной, трагической судьбы: сын казака-хлебороба, студент, рабочий, инженер-метеоролог, репрессированный, заключенный, фронтовик-пехотинец, военнопленный, эмигрант, писатель, протоиерей. Родился он 10 января 1908 года, умер 24 мая 1988 года в США, упокоен на православном кладбище при Свято-Владимирском монастыре в г. Паттерсон, штат Нью-Джерси. На его могильном памятнике – имя и главный титул всей его жизни: «казак станицы Староминской».

Спустя четверть века его известность как писателя распространилась не только на чужбине, но и на Родине. Книги Федора Кубанского сегодня активно издаются в Краснодаре, имя его становится все более популярным среди земляков. Поэтому накануне скорбной памятной даты мы публикуем письмо, направленное в редакцию родной племянницей Ф.И. Горб, проживающей и поныне в Староминской, - Раисой Алексеевной Сладинской. А также рассказ «Жеребенок» из изданного в 1967 году в Нью-Йорке сборника «По волнам моря житейского».

Из письма Р.А. СЛАДИНСКОЙ (в девичестве – Р.А. Горб):

«…Не дожил Ф.И. Горб до периода возрождения кубанского казачества. Но в последние годы интерес к его произведениям (а это 12 книг) все больше возрастает. В течение 30 лет я вела с Федором Ивановичем активную переписку. А потом с его женой Зинаидой Прокофьевной и его дочерьми – Ларисой и Натальей. За эти три десятилетия сохранила все его письма, фотографии и открытки.

Самой значимой для староминчан является его книга «На привольных степях кубанских», где звучат голоса наших земляков. Такие близкие и в то же время – такие далекие, затерявшиеся за давностью лет от нас и от тоскующего по Родине и Кубани, незаслуженно забытого, одного из талантливейших сыновей земли родной Ф.И. Горб (Кубанского). Это голоса казачьих атаманов Сергея Климовича Дмитренко, Емельяна Ивановича Уса, Михаила Павловича Бабича, а также Мищенко (ст. Канеловская), Кокунько и Шавлача (Ейский отдел). Голоса казначеев станичного правления Михаила Кибер и Владимира Фоменко, писарей Бирюк, Горб, казаков и купцов Петренко, Сергиенко, Кияшко, Бородина, Смыслова, Туманова, Шевченко, Лебедя.

В книгах Федора Кубанского названы, действуют и живут десятки прототипов реальных людей, казаков-станичников: Кондратенко, Костенко, Кислый, Пасенко, Шека, Дрофа, Мазняк, Галась, Сеник, Кожушный, Корж, Якута, Слынько, Лоцман, Лях, Гагай, Заика, Мацало, Баштовой, Огиенко, Кузьменко, Падалка… А в письмах на Родину он неоднократно упоминал Раису Гавриловну и Григория Таран, Раису Налюшную, Феню Бардак с семьей, Григория Артемовича Белозор, своих соседей - Иллариона Тимофеевича Кононенко, Анну Степановну Волик, Анатолия Чепурного, кума Алексея Ивахненко, других многочисленных родственников. Очень прошу староминчан, получающих одну из лучших газет Кубани – «Степную новь», помнить имя земляка-летописца, автора многих повестей и рассказов, включая автобиографический сборник «По волнам моря житейского».

Вполне возможно, что вы, уважаемые читатели, найдете в произведениях Федора Кубанского имена и судьбы ваших предков, родных и знакомых, очевидцев тех неспокойных лет нашей истории».

«ЖЕРЕБЁНОК»

Шла Страстная Седмица 1913 года. Мне исполнилось пять лет, и в Великий Четверг рано утром отец и моя старшая сестра Дуся собрались ехать в степь на наш земельный надел, находившийся в 12 верстах от станицы, чтобы закончить посев ячменя и посадку подсолнухов и кукурузы. Я со слезами стал просить их взять и меня с собою. Видя мою слезливую настойчивость, отец в конце концов согласился.

В казачьих семьях на Кубани и дети, и взрослые ранней весной рвутся, бывало, из станицы в степь, чтобы поскорее ощутить жизнерадостное дыхание проснувшихся от зимней спячки родных полей, подышать приятно-чистым ароматом первых весенних цветочков и молодой травки. Хотя в те годы в станице не было ни автомобилей с их отравляющим газом, ни дыма фабричного, однако в степи было еще лучше.

Какая неземная красота ранней весной в привольной степи кубанской! Чуть на востоке заалеет, как уже «жаворонок в небе Бога хвалит». С южной стороны летят «гуськом» (треугольником) стаи диких уток и гусей, и целой стайкой иногда опускаются на воду за поросшими камышом берегами нашей Сосыки. Парят в поднебесной синеве ястреба и «шулики» (коршуны), высматривая себе добычу на полях - мышей или маленьких зайчат, а летом и цыплят, вывезенных хлеборобами из станицы к своим кошам в степи. Со стороны поросшей куширем речки особенно теплыми вечерами слышался многоголосый необыкновенный «концерт» - кваканье миллионов лягушек…

Закончив посев ячменя, отец и сестра решили остаться в степи еще на один день, чтобы завершить посадку и заборонить поле с семенами подсолнуха и кукурузы. Меня же стали отправлять в станицу, ибо у нас бывало, что и трехлетние управляли лошадьми, как взрослые. Положив на дроги оставшиеся мешки с зерном, они запрягли пару лошадей, а я, взобравшись на мешки, взял вожжи и поехал.

Позади дрог бежал трехмесячный жеребенок. Он часто забегал наперед дрог и, играючи, терся о бок своей матери - старой рыжей кобылы, запряженной с правой стороны дышла. Подъезжая к ветхой полуразрушенной деревянной «гребле» (мостику), сооруженной через илистую балку, я так засмотрелся на ястреба, метнувшегося стрелой вниз, что и лошадьми перестал править. В это самое время дроги мои въехали на мостик, но пошли не по середке узкого проезда, а краем его правой стороны. А там были большие дыры в прогнивших досках. Правые колеса попали в эти дыры, дроги остановились и резко завалились вбок. Я словно мяч вылетел из них и упал прямо в вязкий ил почти безводного ручья. Следом из дрог полетели два мешка с ячменем и придавили меня в ил по самые плечи.

Я закричал что есть мочи, ибо под тяжестью четырехпудовых мешков ежесекундно погружался все глубже и глубже. Подбородок мой коснулся уже вонючего ила - еще миг, и я бы утонул в болотной трясине. Но в этот критический момент безразлично до этого смотревший на меня жеребенок вдруг быстро подошел и, не сходя с твердого грунта, протянул шею и, схватив зубами, сильно рванул один, а потом и другой мешок. Тяжесть отпустила мою шею, из дыры в одном мешке просыпалось зерно, которое жеребенок принялся спокойно жевать. И хотя я не мог еще самостоятельно выбраться из ила на поверхность, однако без лежавших на мне мешков глубже уже не погружался.

Когда на мой беспрерывный крик прибежала сестра, то и она с трудом вытащила меня на сушу. Видя меня облепленного с ног до головы густой грязью, она с ужасом «айкала», но и тут же хохотала. А я не переставал реветь.

- Не плачь, Федюша, - приговаривала сестра, смеясь, - Вот как ты «очистился» в Чистый Четверг! Ничего, дома обмоешься, и все в порядке будет.

Почистив меня от налипшей грязи и вытерев платком лицо, сестра выпроводила меня на хорошую дорогу и вернулась к отцу. А я, сев на дроги, опять взял в руки вожжи и поехал в станицу.

Доехал домой уже без приключений, вымылся, а вечером того же дня стоял в церкви рядом с мамой, державшей зажженную свечу в руках. Стараясь внимательно слушать чтение двенадцати страстных Евангелий, я в то же время не переставал думать:

«Почему этот пугливый и глупый жеребенок вдруг подошел ко мне, рванул зубами мешки и тем спас меня? Кто его толкнул на такой шаг?»

И когда около полуночи мы вышли из церкви, я не вытерпел и свои мысли о жеребенке высказал маме вслух.

- Это не лошонок, а Бог спас тебя от гибели в этот день, - сказала мама и перекрестилась. – Жеребенок был только исполнителем воли Того, Кто управляет людьми и животными.

- А кто всем этим управляет?

- Как «кто»? Христос Спаситель, про страдания и крестную смерть Которого ты слышал недавно в церкви при чтении Евангелий.

- И это Он шепнул жеребенку рвануть мешки, лежавшие на моей шее? А зачем?

- Глупенький, так нельзя спрашивать! – И немного помолчав, мама добавила:

- Значит, ты будешь Ему еще нужен…

Я непонимающе посмотрел на маму и больше ни о чем тогда не спрашивал. Нечего и говорить, как после сего случая я полюбил этого рыжего и лысомордого жеребенка, фактически спасшего мне жизнь еще в детстве. Часто брал украдкой со стола кусок хлеба и давал ему есть, а когда он вырос и его стали запрягать наравне с другими лошадьми, я ни разу не ударил его батогом. Хотя иногда и следовало бы…