Преждевременно поседевшая мать сидела под домом на скамейке у пышной аметистовой сирени и слушала монотонную песню сверчка. Дом пугал женщину пустотой и одиночеством, а здесь она не одна. Здесь сад, луна, звезды, цветы сонной сирени и голосистый сверчок.

 – Сын, сын... Как же жить без тебя? – прошептали пересохшие уста, и ночь приняла материнский вздох.

Седина мерцала холодным серебром, а черная грусть выплаканных до дна глаз рекой выливалась в бездну ночи. 

Раскидистая сирень благоухала, и каждый шелест её ветвей в разбитом сердце матери был напоминанием о недавнем прошлом... 

На черном бархате неба разлеглась Большая Медведица, а рядом с ней играл звездами ее малыш.

– Так и ты, сынок, когда-то играл камешками и гвоздиками нашей сирени, перегибался через забор на дорогу, будто выглядывал гостей. Выглядывал, да не тех... 

Где-то под кустом фыркнул еж.

 – Я тебя качала такого малюсенького, кормила молоком, купала в череде и ромашке, чтобы был здоровый и любимый. А ты смотрел на меня чистыми глазками, крепко схватив ротиком налитые молоком груди, набирался сил и содрогался ножками от удовольствия.

Женщина смахнула со щеки непрошеную слезу.

– А как же мы радовались, когда ты сделал первый шаг и внезапно воскликнул: «Ма!» Я тогда от неожиданности и половник из рук выпустила, а отец схватил тебя на руки и, громко смеясь, подбросил до потолка: «Сынок! Мой сынок заговорил!»

Женщина дрожащей рукой поправила волосы, завязанные в тугой узел, хоть и не было в том нужды, и снова тяжело вздохнула. Этим вздохом она как будто хотела очистить душу от боли, вымести из всех уголков черную пыль траура, что поселилась там навечно.

Май веселился. Ежи ловили звездопад, нанизывая на иглу космические бусины. Вдруг одна из них сорвалась с небесного полотна и упала в куст сирени. В тот миг он стал особенно ярким, освещённым неземным светом. От него повеяло теплом. Родным. Близким…

– Здравствуй, мама! Ты снова плачешь... – послышался рядом знакомый голос.

Женщина встрепенулась и оглянулась вокруг:

– Сынок! Это ты? Но как?..

Ей показалось, что уже сошла с ума от горя и теперь ей мерещатся голоса. Трижды перекрестилась: «Господи, помилуй!»

– Мама, не плачь!

Голос раздавался из куста сирени. В самой гуще светился огонек – звезда, что упала.

– Не плачь, вытри слезы, родная… Так должно было произойти. Судьбу не обойдешь. Знаешь, мама, мне там хорошо, так спокойно, как никогда. Для души настоящая благодать. Другого и не надо. А какой сад!.. Он так напоминает наш весной. Я часто хожу по нему, слушаю птиц и вспоминаю земные весны с ароматом нашей роскошной сирени, лохматых шмелей в чашечках вишневого цвета и твою улыбку, когда ты выходила на крыльцо и, прикрыв от солнца рукой глаза, смотрела, как мы с отцом работаем в саду. Я тогда был еще совсем сопляк, мальчишка. Но папа учил меня премудростям хозяйствования. Там очень красиво, мама. Там никто никого не обижает и не причиняет боли. А рана не болит, мама, и не кровоточит. Она зажила, только темное пятнышко возле сердца напоминает о ней. 

Знаешь, родная, я так соскучился по твоим тонким блинчикам с вишнями и молоком! По твоим натруженным рукам, что гладили меня в детстве по голове, когда я шмыгал носом с разбитым коленом. Так хочется прикоснуться к ним и поцеловать. То было для меня самое лучшее лекарство. 

Сидя в окопе под градом вражеских пуль, я вспоминал их тепло, повторял молитвы, которым ты меня научила, прижимал пальцами к груди крестик, подаренный тобой, и чувствовал, что ты рядом. Твоя спасительная невидимая сила защищала лучше, чем любой бронежилет. Прости, что так случилось. Кто-то должен был это сделать. Кто, как не я? Ради тебя, ради этих садов. Умирать не страшно, мама! Страшно видеть, как умирают другие, а с ними и Россия, такая же единственная, как и ты. В тот миг, когда предательская пуля прошила бронежилет, я пожалел лишь об одном: тебя оставляю одну. Больно было не от пули, а от этой мысли. Знаю, мамочка, как трудно тебе самой. Вот и забор покосился, сад стоит заброшенный. А помочь некому... Прости... Ты до сих пор хранишь мой велосипед. Отдай его соседскому парню. Пусть порадуется. А я уже отъездил свое. 

Нас здесь много, мам, таких же, как и я. Уже и не сотня, и не две... В Юрку попал снайпер, Петр сгорел в подбитом танке, а Сашку враги замучили. А еще десантники-орлы... Все бравые ребята. Нам так хотелось жить! И, видно, судьба у нас такая. Каждый вечер собираемся вместе и слушаем, как поют ангелы. Какое пение! Звонкое, чистое... Пронизывает насквозь, как стрела. Знаешь, мама, так петь умеют только в раю и в России. Мы молча слушаем, сев на траву, а потом кто-то, не выдержав тоски, вспомнит мамину песню, и тогда сад становится храмом наших воспоминаний. Каждый вспоминает свое: кто – мать, кто – жену, кто-то – сына или дочку... Даже Бог порой, забыв про дела небесные, слушает наши песни и украдкой смахивает слезу.

Знай: я всегда рядом, всегда возле тебя. Помнишь тот день, когда ты шла по размытой дождем дороге и, неосторожно ступив, поскользнулась, но не упала. Потому что рядом шел я и подхватил тебя под руки. Ты мысленно благодарила Бога и крестилась, а я стоял в стороне и радовался, что хотя бы так могу помочь. Видишь эти кусты сирени? Цветёт смачно, цветы такого насыщенного цвета, что и на солнце не выгорают. То цвет любви. Моей сыновней любви к тебе. Как много здесь сладких цветочков-гвоздиков! То частички моего расстрелянного сердца. Сколько их, столько и долей. Ты возьми их в руки, согрей в ладонях и почувствуешь мою бесконечную любовь к тебе. Пусть цветы станут лекарством для твоего истощенного тоской сердца. 

– Сынок, не уходи!..

Огонек погас, и куст утонул в темноте. Теперь среди слабых теней он напоминал лохматого великана и едва примечательно дрожал, будто здесь кто-то только что прошел, случайно побеспокоив его среди ночи...