Наконец то решилась написать все, о чем помню из рассказов моей  бабушки Евдокии Петровны Бережной (в девичестве Руденко). Не упустить и не оставить без внимания ни одного штриха, ни одного события, которые пережили я и мои родственники. 

Праздничная, верующая и вольная казачья станица! Нарядно одетые  казаки и казачки. Весеннее солнышко заливает хаты, подбеленные  цветущие сады, крашеные заборы и  лавочки. В ажурных палисадниках алым пламенем горят тюльпаны. Голубая речка в кипельно-белых  накрахмаленных манжетах – это терны окаймили её берега. Гарцуют строевые кони. Скачки, народные гуляния, хлеб – соль. Пасха!

Весна! Солнышко, теплое, лучистое, прогревало землю, а она, отдохнувшая,  вызревшая лежала в ожидании зерен и заботливых хозяйских рук!!! Разговоры о том, что скоро Пасха, начинались задолго до неё, и я, маленькая, с нетерпением ждала, когда же наступит это скоро. За несколько дней до Вербного Воскресения в доме начиналась предпраздничная суета. И не просто бестолковая толкотня,  а  по-настоящему спорящаяся в руках работа.  Не важно, сколько кому лет – все при деле. И вот он, тот долгожданный день! Мы в ожидании бабуни – она в церкви. Я и мои друзья  сидим на лавочке, не сидим, а то и дело бегаем на угол и выглядываем своих бабушек. Но на соседскую улицу ни шагу.  

«Идуть! Идуть! Уже блызько!» - кто-то восторженно громко закричал.  Мы что есть мочи, обгоняя друг друга, бежим обратно на лавочку, еле сдерживаем дыхание и замираем в ожидании таинства. На наших бабушках цветастые праздничные платки, красивые вязаные кофты, на некоторых сережки, янтарные бусики и почти незаметные серебряные обручальные колечки, у большинства на левой руке (вдовы).  На бабуне  «плысова» юбка поверх «двох батистовых спидныц с кружевной прошвенной каемкой по подолу. У кого в руках, а у кого в кошелке охапки веточек освященной вербы. И вдруг, улыбаясь, с приговорами, в шутку, нас начинают хлестать вербой. И хотя  мы  ждали этот момент, но всякий раз замирало сердце и становилось восторженно радостно от наступившей весны, от запаха «пушистиков» на вербе, от веселых и родных глаз тех, кто окружал нас,  детей.  Потом мы   весь день носились с этим богатством,  и также в шутку хлестали друг друга зелеными душистыми веточками.

Ны я бью, вэрба бье!

За ныдилю — Пасха,

Будь высокый, як вэрба.

А здоровый,  як вода,

Та богатый, як зэмля!

Не я бью, вэрба бье, 

Пасха не далэчко,

Краснэ яечко.

Перва — на счастье, 

Друга — на причастье,

Третья — на здоровье! 

Будь высокый, як вэрба.

А здоровый,  як вода,

Та богатый, як зэмля,

За ныдилю - Пасха!

Ны я бью! Вэрба бье!

Ны вмирай,

Краснэ яичко дожидай.

И эти ватаги детворы носились из стороны в сторону, от двора ко двору. Домой расходились лишь после того, как нас позовут, да и то не с первого раза. Утром наступало Вербное    Воскресение. Ни мне, ни сестрам, ни брату взрослые не объясняли, что все это означает, но, подчиняясь общему настроению, мы  пребывали в состоянии предвкушения чего-то важного и действительно светлого и в уверенности в том, что так надо! 

Были сложные времена относительно религии,  поэтому кто-то демонстративно отмечал религиозные праздники, кто-то нет, но к ним готовилась вся станица. 

- Пытровна! Пытровна!

- Чую, Ивановна, чую! - перекликались две соседки, как-то мелодично, с акцентами и паузами и обязательно уважительно  на  «Вы».  

- Пыдийдить до лискы, я у Вас шось спытаю!  

- Вы крашанкы на Паску просто красыть будытэ, чи пысанкы робыть тоже?!  

- И крашанкы красыть будымо, и пысанкы робыть! Я як же?!  Он, на пытрушци лыстя, та мулинэ дивчата змотають. А до вас, як всигда, ридня прыйдэ у Паску? 

- Ну, а як же? 

- А до сватив вы пидытэ чи воны до вас?

- И мы до ных, и воны до нас. Ныдиля вылыка, празднышна. Успиим.  

А дальше разговор велся о каком-то рецепте волшебного теста и на «паскы», и на «пырогы». Что интересно, такие беседы затевались каждый раз перед ответственным пасхальным обрядом. К Петровне и Ивановне присоединялись ещё две-три соседки: и Хроловна (я с удивлением узнала, когда пошла в школу, что она Фроловна), и баба Пашка Савчинкивна, и Гаврыловна, и баба Сыхарынша, получившая это прозвище за то, что в свое время из-под полы торговала сахарином. Тех, кто помоложе, просили бабушки переписать на листочек: что, за чем и сколько класть в тесто, «шоб паскы булы, як паскы, а ны то, шо там!…»  «Ны то, шо там!» для меня было единым словом непонятным и странным. Мне не хотелось, чтобы наши паски были на него похожими и поэтому тоже внимательно вслушивалась в самый «добрый рыцепт».

Это время - ожидание и предвкушение «вэлыкого праздныка, здумать тико, годового!» - я очень любила.  Это то самое время, когда после слякотной зимы наступает настоящее тепло, до Пасхи остается всего лишь несколько дней, а впереди каникулы. И такое счастье захлестывало душу, такая радость разливалась во всем теле! Почти всегда Пасхальные дни совпадали с цветением садов, тюльпанов, нарциссов, одуванчиков, лютиков, фиалок и других первоцветов.  В балке сквозь старые сухие и сломанные стебли начинал подниматься молодой, еще невысокий камыш. Сочно зеленела трава, воробьи строили гнезда, а скворцы то и дело сновали из скворечника на улицу и обратно. Важно и задиристо кричали наши и соседские петухи, по-хозяйски  разгуливая во дворах и курятниках. Какими-то сказочно игрушечными курочками казались мне  корольки и цесарочки, что заботливо разводил мамин брат Борис Авксентьевич. 

- А до Чорнынкив, до их голубив, опять чужак прыбывся, та з такымы люстэркамы на крылычках, шо глаз ны одирвать, - рассказывала бабуня. 

Мне, маленькой девочке, казалось, чо Чорнынкивська голубятня уходит высоко-высоко в самое небо. В нашем дворе, прямо у лавочки, наливались и тяжелели гроздья персидской и простой сирени, готовые распуститься каждое мгновение. Потом, когда она расцветала, мы отыскивали малюсенькие пятиконечные лепестки, загадывали желания и съедали эти волшебные ароматные звездочки, свято веря в обязательное  исполнение наших детских мечтаний.  Мы жили по улице Новощербиновской, рядом с тем местом,  где она расходилась на улицу Новоясенскую, образовывая площадь, казавшуюся мне нескончаемо широкой и просторной. И на этой площади, по краю которой росли вербы, ясеня и «глядючая» акация, протекал неширокий ручей, впадая в ручей Веселый, где мы  играли, росли и взрослели.  Так было в моем детстве…  

Ны я бью, вэрба бье!

За ныдилю - Пасха!  

Моя бабушка, Евдокия Петровна   Бережная (в девичестве Руденко),  была старшей дочерью в семье  Петра  Федосеевича Руденко и тоже Евдокии Петровны (Шевченко). Родилась она в 1897 году 14 марта, на Евдошку. Оттого и имя получила такое. Кроме неё, в семье были еще два брата и две сестры. Между младшей, Фросей, и Евдокией - семнадцать лет разницы, так что на момент революции Дусе  было двадцать лет.  Позади счастливое детство и юность.  Её баловали, как никого из дочерей. Младших Раечку 1906 и Фросю 1914 годов рождения не успели порадовать – нечем было. Не стало той великой  страны - России…

 А до революции семнадцатого каждый год,  незадолго до Пасхи, рассказывала мне бабушка, она с отцом и мамой на конях ездили в лавку, в мануфактуру. И там  мой прадед покупал своей любимице пуговицы, пояса, сережки, колечки, браслетики, бряцала (ремни), намысто (монисто) и гребни с каменьямы, брошки, сколкы, заколки и шпылькы, тоже с камушками. Платки турецкие батистовые, шерстяные и шелковые. 

А прошву бралы разну по цвету, ширине и узору. До каждой блузкы. Именно весной обязательно покупали, ну, это уже на всю семью, рулоны сукна, ситца, штапеля, сатина – либерти, маркизета и шелка. Креп-жоржета  и крепдешина покупали много, потому что из него шили не только блузки, но и косынки и шали. Родители старались – ведь Дуся невеста на выданье! Расцветки выбирали две Евдокии: моя бабушка и её мама. Дома была машинка «Зингер» - приданное прабабушки, которой обшивали всю семью. Перед Пасхой столько работы, а  всем нужно успеть сшить новые  наряды. За этим прадед следил строго. Младшим сестрам покупались куколки, братьям, Андрею 1903 и Сенечке 1909 годов рождения - музыкальные игрушки (дудочки, шарманки), воздушных змеев, столярные и плотницкие инструменты, сладости. Фрукты на праздничный стол Петр Федосеевич покупал в Ейске и  у торговавших в станице евреев и персов. Это было очень давно, но все же было, и моя бабушка это очень хорошо помнила… Я запомнила все навеки… 

Семья её отца, Петра Федосеевича,  была дружной и по-настоящему счастливой. Эта дружба и любовь друг к другу была крепкой   стеной, на которую можно было опереться, она помогла с честью и достоинством пережить коллективизацию, выжить в голодомор, не отобрав у ближнего  ни крошки хлеба, ни горсточки зерна.  Эта любовь с письмами и молитвами летела домой с фронтов Великой Отечественной войны и обратно. Эти молитвы  не дали погибнуть никому из детей и внуков Петра Федосеевича и Евдокии  Петровны Руденко. Эти же молитвы давали силы  и помогли выжить в лагерях ГУЛАГА их сыну, Семёну Петровичу Руденко,  дяде моей мамы, а им, молящимся о нём, давали терпение и надежду на его возвращение к родному порогу… 

Шли годы. В стране произошло много перемен. Из  верующей и клятвенно преданной страны Россия превратилась в страну убежденных, ярых атеистов (слово «ярых» всегда подчеркивала Евдокия Петровна, моя бабушка). Сестры и братья Руденко взрослели, уже появлялись внуки, но дружба между ними крепла год от года и никогда не давала трещин. Каждый из них готов был помочь и словом, и делом всем, кто в этом нуждался. Трудолюбивые, ответственные, открытые и честные, они любили  и уважали семьи своих братьев и сестер. Все женщины рода Руденко были единым целым во всем и всегда. Вера и любовь жили в их сердцах. Они и  радовались вместе,  и переживали горе  всем гуртом, всем родом... 

Ольга СЕРГАНЬ.