Подготовила Марина ВАРТЕМИДИС.

Среди множества книг о Великой Отечественной войне особым образом выделяется произведение Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». Это одна из  самых известных в  мире книг о  войне, положившая начало знаменитому художественно-документальному циклу «Голоса Утопии». «За многоголосное творчество - памятник страданию и  мужеству в  наше время» белорусская писательница получила в  2015 году Нобелевскую премию по  литературе. Сегодня мы публикуем отрывки из книги. Однозначно она заслуживает того, чтобы быть прочтенной.

«…Два  года не  столько встречалась и  записывала, сколько думала. Читала. О  чем будет моя книга? Ну,  еще одна книга о  войне… Зачем? Уже  были тысячи войн  - маленькие и  большие, известные и  неизвестные. А  написано о  них еще больше. Но… Писали мужчины и  о мужчинах  - это  стало понятно сразу. Все, что  нам известно о  войне, мы  знаем с  «мужского голоса». Мы  все в  плену «мужских» представлений и  «мужских» ощущений войны. «Мужских» слов. Женские рассказы другие и  о другом. У  «женской» войны свои краски, свои запахи, свое освещение и  свое пространство чувств. Свои слова. Там  нет героев и  невероятных подвигов, там  есть просто люди, которые заняты нечеловеческим человеческим делом. И  страдают там не  только они (люди!), но  и земля, и  птицы, и  деревья. Все, кто живет вместе с ними на земле. Страдают они без слов, что еще страшнее. Хочу написать историю этой войны. Женскую историю». 

«Удивление: военные профессии у этих женщин - санинструктор, снайпер, пулеметчица, командир зенитного орудия, сапер, а сейчас они - бухгалтеры, лаборантки, экскурсоводы, учительницы… Несовпадение ролей - там и здесь. Вспоминают, как будто не о себе, а о каких-то других девчонках. Сегодня сами себе удивляются. И на моих глазах «очеловечивается» история, становится похожей на обычную жизнь. Появляется другое освещение. Как они встречают меня? Зовут: «девочка», «доченька», «деточка», наверное, будь я из их поколения, они держались бы со мной иначе. Спокойно и равноправно. Без радости и изумления, которые дарит встреча молодости и старости. Это очень важный момент, что тогда они были молодые, а сейчас вспоминают старые. Через жизнь вспоминают - через сорок лет. Осторожно открывают мне свой мир, щадят».

«Одно желание у всех: попасть на фронт… Страшно? Конечно, страшно… Но все равно… Пошли в военкомат, а нам говорят: «“Подрастите, девочки… Вы еще зеленые…» Нам по шестнадцать-семнадцать лет. Но я добилась своего, меня взяли. Мы хотели с подругой в снайперскую школу, а нам сказали: «Будете регулировщицами. Некогда вас учить». Мама несколько дней сторожила на станции, когда нас повезут. Увидела, как мы шли уже к составу, передала мне пирог, десяток яиц и упала в обморок…»

Татьяна Ефимовна Семенова, сержант, регулировщица. 

«Приказ: построиться… Стали мы по росту, я самая маленькая. Командир идет, смотрит. Подходит ко мне:

- А это что за Дюймовочка? Что ты будешь тут делать? Может, вернешься к маме и подрастешь?

А мамы у меня уже не было… Мама погибла под бомбежкой…

Самое сильное впечатление… На всю жизнь… Было это в первый год, когда мы отступали… Я увидела - мы прятались за кустами, - как наш солдат бросился с винтовкой на немецкий танк и бил прикладом по броне. Бил, кричал и плакал, пока не упал. Пока его не расстреляли немецкие автоматчики. Первый год воевали с винтовками против танков и «мессеров»…»

Полина Семеновна Ноздрачева, санинструктор.

«Бомбежка… Бомбит и бомбит, бомбит и бомбит, и бомбит. Все бросились куда-то бежать… И я бегу. Слышу чей-то стон: «Помогите… Помогите…» Но бегу… Через несколько минут до меня что-то доходит, я чувствую на плече санитарную сумку. И еще - стыд. Куда девался страх! Бегу назад: стонет раненый солдат. Бросаюсь к нему перевязывать. Затем второго, третьего… Бой кончился ночью. А утром выпал свежий снег. Под ним убитые… У многих руки подняты кверху… К небу… Спросите меня: что такое счастье? Я отвечу…  Вдруг найти среди убитых - живого человека…»

Анна Ивановна Беляй, медсестра.

«Прибыли мы к Сталинграду… Там смертные бои шли. Самое смертельное место… Вода и земля были красные… И вот с одного берега Волги нам надо переправиться на другой. Нас никто слушать не хочет: «Что? Девчонки? Кому вы к черту тут нужны! Нам стрелки и пулеметчики нужны, а не связисты». А нас много, восемьдесят человек. К вечеру девчат, которые побольше были, взяли, а нас вдвоем с одной девочкой не берут. Малые ростом. Не выросли. Хотели в резерве оставить, но я такой рев подняла… В первом бою офицеры сталкивали меня с бруствера, я высовывала голову, чтобы все самой видеть. Какое-то любопытство было, детское любопытство… Наив! Командир кричит: «Рядовая Семенова! Рядовая Семенова, ты с ума сошла!… Такую мать… Убьет!» Этого я понять не могла: как это меня может убить, если я только приехала на фронт? Я еще не знала, какая смерть обыкновенная и неразборчивая. Ее не упросишь, не уговоришь. Подвозили на старых полуторках народное ополчение. Стариков и мальчиков. Им выдавали по две гранаты и отправляли в бой без винтовки, винтовку надо было добыть в бою. После боя и перевязывать было некого… Все убитые…»

Нина Алексеевна Семенова, рядовая, связистка.

«Стирала… Через всю войну с корытом прошла. Стирали вручную. Телогрейки, гимнастерки… Белье привезут, оно заношенное, завшивленное. Халаты белые, ну эти, маскировочные, они насквозь в крови, не белые, а красные. Черные от старой крови. В первой воде стирать нельзя - она красная или черная… Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь. И горы, горы этих гимнастерок… Ватников… Как вспомню, руки и теперь болят. Зимой ватники тяжелые, кровь на них замерзшая. Я часто их и теперь во сне вижу… Лежит черная гора…»

Мария Степановна Детко, рядовая, прачка.

«Я всю войну улыбалась… Я считала, что должна улыбаться как можно чаще, потому что женщина должна светить. Перед отправкой на фронт старый профессор нас так учил: «Вы должны каждому раненому говорить, что вы его любите. Самое сильное ваше лекарство - это любовь. Любовь сохраняет, дает силы выжить». Лежит раненый, ему так больно, что он плачет, а ты ему: «Ну, мой миленький. Ну, мой хорошенький…» - «Ты меня любишь, сестричка?» (Они нас всех, молоденьких, звали сестричками.) - «Конечно, люблю. Только выздоравливай скорей». Они могли обижаться, ругаться, а мы никогда. За одно грубое слово у нас наказывали вплоть до гауптвахты. 

Вера Владимировна Шевалдышева, старший лейтенант, хирург. 

«Одно лишь помню: крикнули - победа! Весь день стоял крик… Победа! Победа! Братцы! Я сначала не поверила, так как привыкли уже к войне - вроде это и есть жизнь. Победа! Мы победили… Мы были счастливы! Счастливы!»

Анна Михайловна Перепелка, сержант, медсестра.

«Вручили мне недавно медаль… От Красного Креста… Золотую международную медаль «Флоренс Найтингейл». Все поздравляют и удивляются: «Как это вы могли вытащить сто сорок семь раненых? Такая миниатюрная девочка на военных фотографиях». Да, я их, может, двести вытащила, кто тогда считал. Мне это и в голову не приходило, мы этого не понимали. Идет бой, люди истекают кровью, а я буду сидеть и записывать. Я никогда не дожидалась, когда кончится атака, ползала во время боя и подбирала раненых. Если у него осколочное ранение, а я приползу к нему через час-два, то мне там нечего делать, человек останется без крови.

Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала - дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! 

Помню, не хватает бинтов… Такие страшные пулевые ранения, что кладешь на рану целый пакет. С себя все нижнее разорвала и ребят прошу: «Давайте, снимайте кальсоны, нижние рубашки, у меня люди погибают». Они поснимали, порвали на куски. Я их не стеснялась, вот как будто с братьями, мальчишечкой среди них жила. Идем, держимся втроем за руки, и средний спит час-два. Потом меняемся. Дошла до Берлина. Расписалась на рейхстаге: «Я, Софья Кунцевич, пришла сюда, чтобы убить войну». Увижу братскую могилу, я перед ней на колени становлюсь. Перед каждой братской могилой… Только на коленях…»

Софья Адамовна Кунцевич, старшина, санинструктор стрелковой роты.

«Перешли границу - родина освобождена. Наша земля… Я не узнавала солдат, это были другие люди. Все улыбались. Надели чистые рубахи. Откуда-то цветы в руках, таких счастливых людей я не знала. Раньше не видела. Я думала, что когда мы войдем в Германию, то у меня жалости к ним не будет, ни к кому пощады не будет. Столько ненависти скопилось в груди! Обиды! Почему я должна пожалеть его ребенка? Почему я должна пожалеть его мать? Почему я должна не разрушить его дом? Он не жалел… Он убивал… Жег… А я? Я… я… я… Почему? Поче-му-у? Хотелось увидеть их жен, их матерей, родивших таких сыновей. Как они будут смотреть нам в глаза? Я хотела посмотреть им в глаза…

Я думала: что же будет со мной? С нашими солдатами? Мы все помним… Как мы это выдержим? Какие нужны силы, чтобы это выдержать? Пришли в какой-то поселок, дети бегают - голодные, несчастные. Боятся нас… Прячутся… Я, которая клялась, что их всех ненавижу… Я собирала у своих солдат все, что у них есть, что оставалось от пайка, любой кусочек сахара, и отдавала немецким детям. Разумеется, я не забыла… Я все помнила… Но смотреть спокойно в голодные детские глаза я не могла. Ранним утром уже стояла очередь немецких детей около наших кухонь, давали первое и второе. У каждого ребенка через плечо перекинута сумка для хлеба, на поясе бидончик для супа и что-нибудь для второго - каши, гороха. Мы их кормили, лечили. Даже гладили… Я первый раз погладила… Испугалась… Я… Я! Глажу немецкого ребенка… У меня пересохло во рту от волнения. Но скоро привыкла. И они привыкли…»

Софья Адамовна Кунцевич, санинструктор.