ГОРЕЛИ небо и земля. 1434-й полевой госпиталь за несколько секунд превратился в пылающий факел. Перед глазами в кровавых бинтах раненые солдаты и офицеры. Владимир Павлович Камышин, хирург, бегал и под жесточайщим обстрелом, не прячась, не пригибаясь, пытался руководить, куда перегружать раненых, но грузить было некому.

ГОРЕЛИ небо и земля.

1434-й полевой госпиталь за несколько секунд превратился в пылающий факел. Перед глазами в кровавых бинтах раненые солдаты и офицеры. Владимир Павлович Камышин, хирург, бегал и под жесточайщим обстрелом, не прячась, не пригибаясь, пытался руководить, куда перегружать раненых, но грузить было некому. Бомбы впивались друг в друга и землю, не оставляя ей право выжить.

Тае казалось, что она, оглохшая от рева самолётов, грохота, дикого треска горевшей крыши, от запаха крови и запаха смерти, сходит с ума. Она бы и свихнулась, если бы её не контузило и не выключился рассудок. Когда очнулась - ужаснулась… Как она не сгорела!? И почему Владимир Павлович не поднимается на ноги, а склонился над ней, смотрит, ничего не говорит. Господи, да он же мертвый! Не может быть! И почему нет солнца!? Да я же ранена! Больно, больно, хотелось зарычать, но губы не слушались, а в следующую секунду её, засыпанную землей и пеплом, подхватят чьи-то руки, она так и не вспомнит кто выхватил её из того ада и прикрыл собой. Опять провал и звон в ушах.

Потом их повезут в Сибирь, в глубокий тыл. Но они не доедут. Санитарный поезд, в котором ехала и моя мама, будет стёрт с лица земли. И опять Господь Бог подарит Таисии жизнь.

А в тот март, 45 года, её вернул голос причитающей мамы… «Таяаааа! Таяаааа!» Только что она послала её на огород за чесноком, который едва проклюнулся. «Зачем, - подумала с удивлением, - ведь дома уже давно нет ни крошки хлеба». Хромая, приволакивающая ногу, что было сил бросилась на крик из балки… Похоронка? Кто? Брат Лёня? Отец? В голове стучало, кто? Моя бабушка, красивая сорокапятилетняя женщина, превратилась в перекошенную от горя, хриплую и ничего не понимающую тётку.

«Мама! Мама! - пересохшими губами произнесла Тая, боясь встретиться глазами. -Да что же случилось?»

Дина! Диной звали их корову, которую, как и все жители во время войны на ночь заводили не в сарай, а в дальний угол коридора, чтоб не украли. Значит, не похоронка… Сердце не могло успокоиться, слёзы крупными каплями сами покатились по щекам. Тая оглянулась, их корова как всегда стояла на том же месте и что-то ела. Именно ела, а не пережевывала жвачку. Возле неё валялась корзина. Моя бабушка сорвалась с места и что было сил стала хлестать корову по морде, а та даже не отворачивалась и только хлопала глазами, опустив свои пушистые ресницы.

«Мама!» - ничего не понимая, закричала Тая. - «Она, - еле выдохнула бабушка, - она съела целую паляницу хлеба». Тая рассмеялась так, как, наверно, смеялась еще до войны. Рассмеялась и бабушка, но слезы катились по щекам у обеих, и вдруг она стала обнимать Дину, приговаривая: «Просты мынэ, я ны хотила. Ходим на улыцю, ходим». На шум и возню в коридоре босые и голодные выскочили перепуганные младшие сестра и два брата Таи. Непонимая, что произошло, но увидев смеющуюся, хоть и заплаканную маму, успокоились и тут же вернулись в дом. Тем более, что мама прикрикнула: «Быстро в хату. Щас, здою Дину, будым йисты». И вывела корову во двор, где стояли табуретка, подойник, зеленела трава, начинался новый день, день ожидания Победы, которая вот-вот придет, только никто не знал об этом. Бабушка гладила корову, приговаривая, какая она красивая, какая родная. Кормилица. А сколько раз корова первая чувствовала приближение немецкого самолета - разведчика «рамы», покрывалась мелкой-мелкой дрожью и со всеми членами семьи бежала в балку, где был вырыт окоп, тревожно мукала, как будто хотела защитить и оградить хозяев от беды…

Молоко упругими струями било и звенело в ведре, пенилось, прибавляясь с каждой секундой. Подошла Тая. «Ты ны сэрдысь, шо я всих злякала». Тая улыбнулась Я не сержусь. Обняла маму, и они опять заливисто рассмеялись. Корова чуть отшатнулась, покосилась на хозяйку, потопталась и успокоилась. Моя бабушка хотела порадовать своих малышей. Выменяла булку на платок, и обмен не равный, да Бог с ним, не жаль. Думала накормить детей досыта. Они давно не видели хлеба. А чтобы запах хлеба не выдал себя, повесила в кошелке на гвоздь в коридоре. Ну, вот Дина и почуяла его. И, видно, цепляла рогами до тех пор, пока кошелка не упала на пол. Тая обняла маму, заправила выбившиеся из-под косынки смоляные волосы, а та уперлась головой в теплый бок коровы и опять тихо разрыдалась, чтобы не напугать малышей. Господи, где мой сын? Жив ли он? Где муж? Тая ранена… «Да когда ж закончится эта проклятущая война?» А до её конца оставалось всего два месяца, которые нужно было еще прожить.

Эту историю, что произошла с моей мамой и бабушкой, сто раз рассказанную нам, сто раз прочувствованную будут знать и мои внуки, праправнуки

Бережной (Никалюта) Евдокии Петровны. Жили они по улице Новощербиновской, а огороды выходили в балку Веселого ручья.